На работе потихоньку почитываю Платона. Насколько же великим умом нужно было обладать, чтобы отмечать моменты не местечкового значения, но общие не только для народов, но и для времен. А иные мысли я б и вовсе на специальных досках вырезал да на городских площадях для всеобщего осмысления вывешивал. Вот вернейшая из них, высказанная в его «Государстве»: «Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство».
Вроде бы и парадокс, но если подумать…
Возьмем, к примеру, Францию. Любому аристократу, уверен, было неприятно узнать, что отрубили головы королевской семье, но это, увы, была закономерность того времени. В Англии Кромвель отсек голову Карлу I. В России свистопляска с переворотами и умерщвлениями в царской фамилии и вовсе продолжалась без малого сто лет.
В прежние времена новая власть стремилась показать свою преемственность от старой, даже если на деле не имела к ней никакого отношения. Стоит взглянуть на историю - и мы увидим это со всей определенностью. Первые в ряду правителей обычно происходят от богов, все последующие возводили свой род либо к божественным предкам, либо к их ближайшим сподвижникам.
Но есть иные. Эти говорят: наша власть от народа. Не от него, не от меня, не от первого встречного-поперечного, а от всего народа в целом. То есть, по сути, ни от кого. Все, что совершают эти мракобесы, оправдывается всеобщей необходимостью, но никто не в силах знать, в чем таковая состоит. «Ревнители народного счастья» полагают - неизвестно почему, - что именно им дано об этом судить. Эти шарлатаны провозглашают лозунги свободы, равенства и братства. Но что такое свобода в их понимании, я насмотрелся воочию.
Может ли говорить о свободе человек, который даже в воображении не способен подняться выше того, чтобы сделаться восставшим рабом? Что ведает человечество о свободе? В сознании миллионов свобода того, у кого есть в руках пистолет, куда очевиднее, чем свобода того, у кого его нет. Еще более гнусным обманом является равенство. Вот уж здесь низвергатели устоев повеселились вволю. Посудите сами, все мы рождаемся на свет одним и тем же путем, и в этом мы уже равны, но каждый из нас обладает своими талантами, своими воззрениями на мир. И дарования какого-нибудь Симона отнюдь не сходны с моими. Важно не то, что он потомок восставшего кузнеца, а я беспутное ответвление графского рода. Куда важнее то, какие сказки рассказывали нам перед сном, а еще то, что горы его родины не сходны с горами моей, и то, что земля Франции напоена вином и песнью, и там нет непроходимых чащобных лесов, как у меня в России. Все это важно, все это делает мальчика Симона не похожим на мальчика Виктора. О том же, что происходит далее, и вовсе говорить не приходится, слишком много случайностей и закономерностей влияет на полнейшее неравенство всех живущих под солнцем.
Но говорят, что должно быть равенство перед законом…
Признаюсь, меня этот вопрос смущал некоторое время в силу моей профессии. Вот скажите мне, потомки небезызвестного рода Адама и Евы - не были ли они равны перед законом? Можете не отвечать, конечно, были. Но если верить словам Ветхого Завета, Господь откровенно предпочел Каину Авеля, тем самым фактически спровоцировав несчастного пастуха на кровавое убийство. Признаться, я слабо верю в эту старинную побасенку, но в ней суть древнейших представлений человека о справедливости. Кстати, и о братстве тоже. Таким образом, закон людской не есть что-то всеобъемлющее, что-то, идущее свыше. Это мертвая буква, причем буква вчерашнего дня, призванная закрепить обычаи прошлого или же облегчить жизнь тех, кто имеет в руках упомянутый пистолет.
Уже одним существованием чувств и слабостей человеческих люди обречены на неравенство перед законом, ибо лишь для бездушных кодексов едино, кто стоит перед судом - герой или полоумный бродяжка. Судьям же отнюдь не все равно, как бы ни силились они доказать обратное.
По сути, каждый человек, говоря, что борется за равенство, стремится подчеркнуть свою особость и возвыситься над теми, кто рядом. Все те, что стоят ниже, в лучшем случае могут быть предметом жалости и умильно-слезливой благотворительности. Однако стоит появиться кому-либо, претендующему на более высокую ступень, вот тут-то и начинается крик. Эти свободные и равные люди, каковыми они себя почитают, не более чем рабы, пытающиеся стать вольноотпущенниками и самим заиметь рабов.
Что же в таком случае пресловутая демократия, сиречь народная власть? Строй, в котором всякий желает видеть соседа пусть на волосок, но ниже себя; в котором всякое инакомыслие расценивается как угроза обществу и государству, где может править лишь тиран, которому нет никакого дела до народных чаяний. В любом ином случае такая держава обречена на вечные склоки, в которых ни одна из сил не сможет полностью одержать верх, ибо прочие будут, забыв о пользе отечества и сохранении жизни, вставлять палки в колеса из все того же стремления к равенству. Вот и приходим к парадоксу древнего Платона, который в мудрости своей оказывается, как всегда, прав.
Власть над ближним есть дело по природе своей необходимое, ибо подавляющее большинство живущих не менее хлеба насущного ждут указок сверху и готовы следовать за всяким, кто громко кричит. Но согласно тому же Платону, ее нельзя вручать человеку, влюбленному в эту самую власть.